Страшный кабан

Николай Васильевич Гоголь. Страшный кабан

I

УЧИТЕЛЬ

Прибытие нового лица в благословенные места голтвянские наделало более шуму,

нежели пронесшиеся за два года пред тем слухи о прибавке рекрут, нежели внезапно

поднявшаяся цена на соль, вывозимую из Крыма украинскими степовиками. В шинке,

по улицам, на мельнице, в винокурне только и речей было, что про приезжего учителя.

Догадливые политики в серых кобеняках и свитах, пуская дым себе под нос с самым

флегматическим видом, пытались определить влияние такого лица, которому судьба,

казалось, при рождении указала высоту, чуть-чуть не над головами всех мирян,

которое живет в панских покоях и обедает за одним столом с обладательницею пятидесяти

душ их селения. Поговаривали, что звания учителя для него мало, что, без всякого сомнения,

влияние его будет накинуто и на хозяйственную систему; по крайней мере уже, верно, не от

другого кого-либо будет зависеть наряжение подвод, отпуск муки, сала и проч. Некоторые с

значительным видом давали заметить, что едва ли и сам приказчик не будет теперь нулем.

Один только мирошник {Мельник.} Солопий Чубко, дерзнул утверждать, что старшинам со

стороны его нечего опасаться, что готов он держать заклад об новой шапке из серых

решетиловеких смушков, если смыслит учитель, как остановить пятерню и поворотить

застоявшийся жернов. Но важная осанка, блистательное торжество над дьячком,

громоподобный бас, приведший в умиление всех прихожан, живы были во всеобщей памяти,

и выгодное мнение об учителе подтверждалось. И если в честь гостя не было ни одного

турнира между именитыми обитателями села, зато любезные сожительницы их не ударили

себя лицом в грязь: одаренные тем звонким и пронзительным языком, который, по

неисповедимым велениям судьбы, у женщин почти вчетверо быстрее поворачивается,

нежели у мужчин, они гибко развертывали его в опровержение и защиту достоинств учителя.

Трескотня и разноголосица, прерываемые взвизгиваньем и бранью, раздавались по мирным

закоулкам села Мандрык. А как почтеннейшие обитательницы его имели похвальную привычку

помогать своему языку руками, то по улицам то и дело, что находили кумушек, уцепившихся

так плотно друг за друга, как подлипало цепляется за счастливца, как скряга за свой

боковой карман, когда улица уходит в глушь и одинокий фонарь отливает потухающий свет

свой на палевые стены уснувшего города. Более всего доставалось муженькам, пытавшимся

разнимать их; очипки, черепья как град летели им на голову, и часто раздраженная кумушка,

в пылу своего гнева, вместо чужого, колотила собственного сожителя. В это время педагог

наш почти освоился в доме Анны Ивановны. Он принадлежал к числу тех семинаристов,

убоявшихся бездны премудрости, которыми ***ская семинария снабжает не слишком зажиточных

панков в Малороссии рублей за сто в год, в качестве домашнего учителя. Впрочем, Иван

Осипович дошел даже до богословия и залетел бы не весть куда, вероятно, еще далее,

если бы не шалуны его товарищи, которые беспрестанно подсмеивались над усами и колючею

его бородой. С годами, когда одни выходили совсем, а на место их поступали моложе и

моложе -- ему наконец не давали прохода: то бросали цепким репейником в бороду и усы,

то привешивали сзади побрякушки, то пудрили ему голову песком или подсыпали в табакерку

его чемерки, так что Иван Осипович, наскуча быть безмолвным зрителем беспрестанно

менявшегося ветреного поколения и детской игрушкой, принужден был бросить семинарию

и определиться на ваканцию. {Эти слова в украинских семинариях значат: пойти в домашние