Вечер накануне Ивана Купала

 Лет  -  куды!  -  более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не  узнал  бы  никто:  хутор,  самый  бедный хутор!  Избенок  десять,  не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там, посереди поля. Ни плетня ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж  еще  богачи  так  жили;  а досмотрели  бы  на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма - вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать,  что  живет там  человек  божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и  набирал в  чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то,  что  и  свои заедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.

В  этом-то  хуторе  показывался часто человек, или, лучше, дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил,  никто не  знал.  Гуляет,  пьянствует  и вдруг пропадет, как в воду, и слуху нет. Там, глядь - снова будто с неба  упал,  рыскает  по улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может, не  дальше  ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка - как вода...

Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит  лент, серег, монист - девать   некуда!   Правда,   что   красные   девушки    немного призадумывались,  принимая  подарки:  бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки. Родная тетка моего  деда, содержавшая  в то время шинок по нынежней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал  Басаврюк,  - так  называли  этого бесовского  человека, - именно  говорила,  что  ни  за какие благополучия  в  свете  не  согласилась  бы  принять  от   него подарков.  Опять,  как  же  и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он,  бывало,  свои  щетинистые  брови  и  пустит исподлобья  такой  взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь - так на другую же ночь  и  тащится  в  гости какой-нибудь  приятель  из  болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда  на нем  перстень,  или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.

Бог с  ними  тогда,  с  этими  подарками! Но вот беда - и отвязаться нельзя: бросишь в воду - плывет чертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.

 В  селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея. Жил  тогда  при  ней  иерей,  блаженной  памяти отец Афанасий. Заметив,  что  Басаврюк  и на светлое воскресение не бывал в церкви, задумал было пожурить его - наложить церковное покаяние. Куды! насилу ноги унес. "Слушай, паноче! - загремел он ему в ответ, - знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие, если не  хочешь,  чтобы  козлиное  горло  твое  было  залеплено горячею  кутьею!"  Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только,  что  всякого, кто спознается с Басаврюком,  станет считать   за   католика, врага Христовой церкви и всего человеческого рода.