|
Тарас Бульба
При виде сих поражающих свидетельств голода Андрий не вытерпел не
спросить татарку:
- Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить жизнь? Если
человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего, он должен
питаться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями, которые
запрещены законом, все может тогда пойти в снедь.
- Все переели, - сказала татарка, - всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни
даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не водилось
никаких запасов, все привозилось из деревень.
- Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить
город?
- Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который
в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что
он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти
обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их... Но вот мы пришли к дому.
Андрий уже издали видел дом, непохожий на другие и, как казалось,
строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из красивых
тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в высоко
выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из небольших арок,
образовавших галерею; между ними видны были решетки с гербами. На углах дома
тоже были гербы. Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила на
самую площадь. Внизу лестницы сидело по одному часовому, которые картинно и
симметрически держались одной рукой за стоявшие около них алебарды, а другою
подпирали наклоненные свои головы, и, казалось, таким образом, более
походили на изваяния, чем на живые существа. Они не спали и не дремали, но,
казалось, были нечувствительны ко всему: они не обратили даже внимания на
то, кто всходил по лестнице. На верху лестницы они нашли богато убранного,
всего с ног до головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник. Он
было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он
опустил их вновь в открытые страницы своего молитвенника. Они вступили в
первую комнату, довольно просторную, служившую приемною или просто переднею.
Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами,
слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания
сана польского вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев.
Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных,
почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что
уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было хотел идти
прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством резных
украшений, но татарка дернула его за рукав и указала маленькую дверь в
боковой стене. Этою вышли они в коридор и потом в комнату, которую он начал
внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щель ставня, тронул
кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь
татарка указала Андрию остаться, отворила дверь в другую комнату, из которой
блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихий голос, от которого все
потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся дверь, как мелькнула
быстро стройная женская фигура с длинною роскошною косою, упадавшею на
поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не
помнил, как взошел и как затворилась за ним дверь. В комнате горели две
свечи; лампада теплилась перед образом; под ним стоял высокий столик, по
обычаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время
молитвы. Но не того искали глаза его. Он повернулся в другую сторону и
увидел женщину, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром
движении. Казалось, как будто вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг
остановилась. И он остался также изумленным пред нею. Не такою воображал он
ее видеть: это была не она, не та, которую он знал прежде; ничего не было в
ней похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем
прежде. Тогда было в ней что-то неоконченное, недовершенное, теперь это было
произведение, которому художник дал последний удар кисти. Та была
прелестная, ветреная девушка; эта была красавица - женщина во всей
развившейся красе своей. Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не
отрывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них
высохнуть и облекли их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и
плечи заключились в те прекрасные границы, которые назначены вполне
развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по
лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была
подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными,
прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь. Казалось, все до одной
изменились черты ее. Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех,
которые носились в его памяти, - ни одной! Как ни велика была ее бледность,
но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала
ей что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей
душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также
была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского
мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже
обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его,
смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею
яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус.
- Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, -
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог может
возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на
них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все
чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел сказать
на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, - выговорить
его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог. Почувствовал он что-то
заградившее ему уста: звук отнялся у слова; почувствовал он, что не ему,
воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и
вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями
принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею
панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия - и
много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье
выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его
душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движенья
и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь
почувствовали себя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в
неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке,
беспокойно спросила:
- А мать? Ты отнесла ей?
- Она спит.
- А отцу?
- Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением
глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг
вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его,
проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:
- Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь
ядовит,
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный
ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово... но не
властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что
видится иной раз во взорах девы, ниже' того умиленного чувства, которым
объемлется глядящий в такие взоры девы.
- Царица! - вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких
избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу
самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу исполнять ее!
Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, - я сделаю, я
погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым
крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того! У меня три хутора,
половина табунов отцовских - мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже
от него скрывает она, - все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших
оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три
тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если
только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою
черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и
нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье,
говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что
ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье бога,
нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы.
Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.
| 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 |
|
|