|
Сорочинская ярмарка
Не хилися, явороньку,
Ще ти зелененький;
Не журися, козаченьку,
Ще ти молоденький!
Малоросс. песня
Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего
воза, на глухо шумевший вокруг него народ. Усталое солнце
уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и
угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно
блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва
приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами
оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок
превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались
вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился
реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган
ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать
огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по
утихавшим улицам.
-- О чем загорюнился, Грицько? -- вскричал высокий
загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. -- Что ж,
отдавай волы за двадцать!
-- Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени все бы корысть
только. Поддеть да обмануть доброго человека.
-- Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с
досады ли, что сам навязал себе невесту?
-- Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз
сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести,
видно, и на полшеляга: сказал, да и назад... Ну, его и винить
нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы,
которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх,
если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал
всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам...
-- А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика
отдать нам Параску?
В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах
цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе
высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был
сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но
которым одна только награда есть на земле -- виселица.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот,
вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как
огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии
предприятий и умыслов -- все это как будто требовало
особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно
был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к
которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные,
валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые
на босые загорелые ноги, -- все это, казалось, приросло к нему
и составляло его природу.
-- Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь
только! -- отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
-- За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за
пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!
-- Ну, а если солжешь?
-- Солгу -- задаток твой!
-- Ладно! Ну, давай же по рукам!
-- Давай!
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |
|
|