Весь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питали
какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на
средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчитать,
сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно
невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточных владельцев
не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из философов и богословов,
отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа, - а
иногда присоединялся и сам, - с мешками на плечах опустошать чужие огороды.
И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторы столько объедались арбузов и
дынь, что на другой день авдиторы слышали от них вместо одного два урока:
один происходил из уст, другой ворчал в сенаторском желудке. Бурса и
семинария носили какие-то длинные подобия сюртуков, простиравшихся по сие
время: слово техническое, означавшее - далее пяток.
     Самое торжественное для семинарии событие было вакансии - время с июня
месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю большую
дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел своего приюта,
тот отправлялся к кому-нибудь из   товарищей.   Философы   и   богословы
отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей
зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а иногда и на сюртук. Вся
ватага эта тянулась вместе целым табором; варила себе кашу и ночевала в
поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара
онуч. Богословы особенно были бережливы и аккуратны: для того чтобы не
износить сапогов, они скидали их, вешали на палки и несли на плечах,
особенно когда была грязь. Тогда они, засучив шаровары по колени, бесстрашно
разбрызгивали своими ногами лужи. Как только завидывали в стороне хутор,
тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной
поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали
петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их
слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь
к своей жене: "Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное;
вынеси им сала и что-нибудь такого, что у нас есть!" И целая миска вареников
валилась в мешок. Порядочный кус сала, несколько паляниц, а иногда и
связанная курица помещались вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики,
риторы, философы и богословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же,
шли они, тем более уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и
оставались те, которые имели родительские гнезда далее других.
     Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с
большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись
провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были: богослов
Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.
     Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный
нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В
другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он
пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать
там.
     Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить
люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака.
Он часто пробовал крупного гороху, но   совершенно   с   философическим
равнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.
     Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и
курить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер его в то время
еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто
являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин.
Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего
покровительства и употребляли в качестве депутата.
     Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что
село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философ шли
молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с будяков,
росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами дубов и
орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленые и круглые,
как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в двух местах нива с
вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь
деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не
попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на
западе бледнел остаток алого сияния.
     - Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно, как
будто сейчас будет хутор.
     Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот
свою люльку, и все продолжали путь.
     - Ей-богу! - сказал, опять остановившись, философ. - Ни чертова кулака
не видно.
     - А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, - сказал
богослов, не выпуская люльки.
     Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучи
усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд,
ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по
дороге.
     Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:
     - А где же дорога?
     Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:
     - Да, ночь темная.
     Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его
попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось,
никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед,
но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его
совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько
спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.
     - Вишь, что тут делать? - сказал философ.
     - А что? оставаться и заночевать в поле! - сказал богослов и полез в
карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог
согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую
краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем
какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нрав свой,
философ боялся несколько волков.
     - Нет, Халява, не можно, - сказал он. - Как же, не подкрепив себя
ничем, растянуться и лечь так, как собаке ? Попробуем еще; может быть,
набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из ночь.
     При слове "горелка" богослов сплюнул в сторону и примолвил:
     - Оно конечно, в поле оставаться нечего.
     Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился
лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного
пройдя, увидели огонек.

| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 |

Иллюстрации

Главная Биография Портреты О творчестве Произведения Иллюстрации Полезные ресурсы