Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши
руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери
и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и
беспрестанно утешал его, говоря: "Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут...
уж бог знает как и что такое". Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно
любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его:
     - Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и дьяк
читает в церкви, или чему другому?
     - Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет, как
было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает.
     - Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книжках.
Может быть, совсем другое, чем у дьяка.
     - О, боже мой, боже мой! - говорил этот почтенный наставник. - И на что
такое говорить? Так уж воля божия положила. Уже что бог дал, того не можно
переменить.
     - Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу, ей-богу, пойду!
Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!
     - О, боже ж мой, боже мой!.. - говорил утешитель и спустил свою голову
на стол, потому что совершенно был не в силах держать ее долее на плечах.
     Прочие козаки толковали о панах и о том, отчего на небе светит месяц.
     Философ Хома, увидя такое расположение голов, решился воспользоваться и
улизнуть. Он сначала обратился к седовласому козаку, грустившему об отце и
матери:
     - Что ж ты, дядько, расплакался, - сказал он, - я сам сирота! Отпустите
меня, ребята.. на волю! На что я вам!
     - Пустим его на волю! - отозвались некоторые. - Ведь он сирота. Пусть
себе идет, куда хочет.
     - О, боже ж мой, боже мой! - произнес утешитель, подняв свою голову. -
Отпустите его! Пусть идет себе!
     И козаки уже хотели сами вывесть его в чистое поле, но тот, который
показал свое любопытство, остановил их, сказавши:
     - Не трогайте: я хочу с ним поговорить о бурсе. Я сам пойду в бурс у...
     Впрочем, вряд ли бы этот побег мог совершиться, потому что когда
философ вздумал подняться из-за стола, то ноги его сделались как будто
деревянными и дверей в комнате начало представляться ему такое множество,
что вряд ли бы он отыскал настоящую.
     Только ввечеру вся эта компания вспомнила, что нужно отправляться далее
в дорогу. Взмостившись в брику, они потянулись, погоняя лошадей и напевая
песню, которой слова и смысл вряд ли бы кто разобрал. Проколесивши большую
половину ночи, беспрестанно сбиваясь с дороги, выученной наизусть, они
наконец спустились с крутой горы в долину, и философ заметил по сторонам
тянувшийся частокол, или плетень, с низенькими деревьями и выказывавшимися
из-за них крышами. Это было большое селение, принадлежавшее сотнику. Уже
было далеко за полночь; небеса были темны, и маленькие звездочки мелькали
кое-где. Ни в одной хате не видно было огня. Они взъехали, в сопровождении
собачьего лая, на двор. С обеих сторон были заметны крытые соломою сараи и
домики. Один из них, находившийся как раз посередине против ворот, был более
других и служил, как казалось, пребыванием сотника. Брика остановилась перед
небольшим подобием сарая, и путешественники наши отправились спать. Философ
хотел, однако же, несколько обсмотреть снаружи панские хоромы; но как он ни
пялил свои глаза, ничто не могло означиться в ясном виде: вместо дома
представлялся ему медведь; из трубы делался ректор. Философ махнул рукою и
пошел спать.
     Когда проснулся философ, то весь дом был в движении: в ночь умерла
панночка. Слуги бегали впопыхах взад и вперед. Старухи некоторые плакали.
Толпа любопытных глядела сквозь забор на панский двор, как будто бы могла
что-нибудь увидеть.
     Философ начал на досуге осматривать те места, которые он не мог
разглядеть ночью. Панский дом был низенькое небольшое строение, какие
обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою.
Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху
глаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами.
Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых и снизу
шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось
небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были навесы
на таких же столбиках, инде витых. Высокая груша с пирамидальною верхушкою и
трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров в два ряда
стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому. За амбарами, к
самым воротам, стояли треугольниками два погреба, один напротив другого,
крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них была снабжена
низенькою дверью и размалевана разными изображениями. На одной из них
нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головою кружку с
надписью: "Все выпью". На другой фляжка, сулеи и по сторонам, для красоты,
лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись: "Вино - козацкая
потеха". Из чердака одного из сараев выглядывал сквозь огромное слуховое
окно барабан и медные трубы. У ворот стояли две пушки. Все показывало, что
хозяин дома любил повеселиться и двор часто оглашали пиршественные клики. За
воротами находились две ветряные мельницы. Позади дома шли сады; и сквозь
верхушки дерев видны были одни только темные шляпки труб скрывавшихся в
зеленой гуще хат. Все селение помещалось на широком и ровном уступе горы. С
северной стороны все заслоняла крутая гора и подошвою своею оканчивалась у
самого двора. При взгляде на нее снизу она казалась еще круче, и на высокой
верхушке ее торчали кое-где неправильные стебли тощего бурьяна и чернели на
светлом небе. Обнаженный глинистый вид ее навевал какое-то уныние. Она была
вся изрыта дождевыми промоинами и проточинами. На крутом косогоре ее в двух
местах торчали две хаты; над одною из них раскидывала ветви широкая яблоня,
подпертая у корня небольшими кольями с насыпною землей. Яблоки, сбиваемые
ветром, скатывались в самый панский двор. С вершины вилась по всей горе
дорога и, опустившись, шла мимо двора в селенье. Когда философ измерил
страшную круть ее и вспомнил вчерашнее путешествие, то решил, что или у пана
были слишком умные лошади, или у козаков слишком крепкие головы, когда и в
хмельном чаду умели не полететь вверх ногами вместе с неизмеримой брикою и
багажом. Философ стоял на высшем в дворе месте, и когда оборотился и глянул
в противоположную сторону, ему представился совершенно другой вид. Селение
вместе с отлогостью скатывалось на равнину. Необозримые луга открывались на
далекое пространство; яркая зелень их темнела по мере отдаления, и целые
ряды селений синели вдали, хотя расстояние их было более нежели на двадцать
верст. С правой стороны этих лугов тянулись горы, и чуть заметною вдали
полосою горел и темнел Днепр.

| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 |

Иллюстрации

Главная Биография Портреты О творчестве Произведения Иллюстрации Полезные ресурсы