|
Вий
- Хутор! ей-богу, хутор! - сказал философ.
Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели,
точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в
одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало
под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор,
установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это время на небе.
- Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть
ночлега!
Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:
- Отвори!
Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед
собою старуху в нагольном тулупе.
- Кто там? - закричала она, глухо кашляя.
- Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно,
как в голодном брюхе.
- А что вы за народ?
- Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.
- Не можно, - проворчала старуха, - у меня народу полон двор, и все
углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще всь какой рослый и здоровый
народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих
философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора
скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.
- Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали
ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь,
как-нибудь того или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки
отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!
Старуха, казалось, немного смягчилась.
- Хорошо, - сказала она, как бы размышляя, - я впущу вас; только положу
всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете
лежать вместе.
- На то твоя воля; не будем прекословить, - отвечали бурсаки.
Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.
- А что, бабуся, - сказал философ, идя за старухой, - если бы так, как
говорят... ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого
утра вот хоть бы щепка была во рту.
- Вишь, чего захотел! - сказала старуха. - Нет у меня, нет ничего
такого, и печь не топилась сегодня.
- А мы бы уже за все это, - продолжал философ, - расплатились бы завтра
как следует - чистоганом. Да, - продолжал он тихо, - черта с два получишь ты
что-нибудь!
- Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт
принес какие нежных паничей!
Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос
его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова,
шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий
хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это
производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и,
позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть
другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, - то философ
Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.
Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла
в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные
стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную
свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая
дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.
- А что, бабуся, чего тебе нужно? - сказал философ.
Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.
"Эге-гм! - подумал философ. - Только нет, голубушка! устарела". Он
отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к
нему.
- Слушай, бабуся! - сказал философ, - теперь пост; а я такой человек,
что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.
Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.
Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее
сверкнули каким-то необыкновенным блеском.
- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! - закричал он.
Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил на
ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него
сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.
Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки
его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже
голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал
только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила
ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину,
ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее
на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог
опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но
они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили
скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними
открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда
только сказал он сам в себе: "Эге,да это ведьма".
Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как
сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо,
долины - все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы
раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени
от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину.
Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на
спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое
чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что
трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко и что
сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном
какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере, он
видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою. Он
видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые
колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки
выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная
из блеска и трепета. Она оборотилась к нему - и вот ее лицо, с глазами
светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже
приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом,
удалялось, - и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые,
как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей
белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как
бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что?
Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу
какою-то нестерпимою трелью...
"Что это?" - думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть.
Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он
чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение.
Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со
страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерянный, он начал
припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятья
против духов - и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг
его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине
его. Густая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего
необыкновенного. Светлый серп светил на небе.
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 |
|
|