Гетьман

Малороссии, на расстоянии, может быть, по сту верст во все стороны, взор не отыскивал этой

суровой жилицы Севера? Невольно вперил он на нее глаза свои: она одна только посреди

обнаженного леса сохраняла, казалось, жизнь; но жизнь ли это? Это была мумия, которую с

изумлением отыскивают между голыми скелетами, одну, не сокрушенную тлением. В ней видны те

же черты, та же прекрасная форма человека объемлет ее. Но, боже, в каком виде! Неотразимое,

непонятное чувство тоски и ужаса врывается в душу при взгляде на жалкий обман, которым

суетное искусство силится выхватить и удержать что-то похожее на жизнь.

-- Это еще не большое диво, что сосна, а вот что диво. Лет за пятьдесят перед тем, как

мы балагурим с вами, жил, чуть ли не на вот этом месте, в хоромах великий пан. Воевода ли

он был, сотник ли какой, или просто пан, этого я не умею сказать; знаю только, что он был

лях и "е нашей веры. Жил он, как все нечистые польские паны живут: дом с утра до вечера

ходенем ходил от вина да от песен, и далече прохватывала дрожь крещеного человека, когда он

слышал раздававшиеся из лесу крики. Хлопцы из дворни его то и дело что наездничали по

хуторам да обирали бедных жителей. Этого мало. Стали обворовывать да обдирать божьи церкви,

и такое делали... враг с ними! не хочу и говорить, что такое. Побить бы их всех,

добродию,-- так нельзя, потому что дворни одной у них было, может, с полторы сотни, да и на

каждого бердыши, самопалы и вся сбруя ратная. Вот и вызвался один дьякон,-- как уже его

звали и из какого приходу он был, ей богу, добродию, не знаю,-- вызвался и пришел в лес.

Если бы теперь не ночь и не засыпало листьем, то я, может статься, показал бы вам останки

этого дьявольского гнезда. На ту пору,-- так, видно, сам бог уже хотел,-- был у них

какой-то окаянный праздник. Дьякон шел уже напропало, сказал: "Господи, благослови!" -- и,

сколько доставало духу, толкнулся в ворота, запертые толпившимся народом. Цымбалы и бандуры

бренчали и гудели, словно на свадьбе, а пьяные паны и дворня изо всей силы отдирали

краковяк. Как только завидели дьякона, так, добродию, и закричали: "Зачем сюда принесло

попа?" А пан говорит: "Гей, хлопцы! налейте-ка попу водки: пусть его танцует с нами,

добрыми христианами, краковяк, да подгоняйте его хорошенько батожьем!" Дьякон,

исполнившись, видно, святого духа, начал представлять нечестивым весь грех беззаконного

житья их, и какие на том свете будут им муки, и как будут они плясать в пекле, {В аде.}

только не по своей воле, а подгоняемые горячими вилами чертей. "А, так ты еще и проповедь

читаешь! Гей, хлопцы! поднимите попа на крылос, а чтоб не застудил горла, накиньте ему

галстук на шею!" И тут же челядь с нечеловечьим смехом и гиканьем встащила несчастного

дьякона на ту самую сосну, мимо которой лежит нам путь. Позвольте, добродию: тут-то и

история: сосна эта как раз стояла перед хоромами и как нарочно еще перед самыми окошками

панской светлицы. Вот, как ночь уже разогнала всех -- кого на лавку, кого под лавку, пану

нашему чудится, что на него каплет что-то холодное. "Что за нечистый! -- подумал

пан,--отчего это каплет?" Встал с постели, глядит: колючие ветви сосны царапаются к нему

сквозь стену и, будто живые, вытягиваются длиннее, длиннее и как раз достают до него.

Перекрестился, может быть, в первый раз от роду наш пан, когда увидел, что из них каплет

человечья кровь, сначала холодная, как лед, а потом жжет да и только! К окну -- так и ноги

подкосились: сосна вся посинела, как мертвец, и страшно кивает ему черною, всклокоченною

бородою. Сначала было думал пан, не хмель ли бродит у него в голове; так на следующую ночь

то же диво, и вся дворня в один голос, что по лесу то и дело, что отпевают усопшего таким

страшным голосом, что всякого мороз драл по коже и волосы щетиною поднимались на голове.

Чего уж ни делали: и погребли с честью тело дьякона, и принимались было рубить сосну,-- так

секира не берет: что ни ударят, топор вы-зубрится, а дерево стонет, будто дитя некрещеное.

Решились, наконец, бросить это окаянное место. Вот каждый день и соберется вся челядь,

оседлают коней, заберут всё с собою и выедут, еще черти не бьются на кулачки; едут, едут,

до самого вечера: кажись, бог знает куда заехали! Остановятся ночевать -- смотрят, знакомые

всё места: опять тот же дикий лес, те же хоромы, а проклятая сосна, протягивая ветви,

славно руки, хватает пана и обдает его кровавыми каплями, а черная, всклокоченная борода

так же жутко кивает ему...

Тут рассказчик наш стремительно ударил в слушателя огненными глазами своими, блиставшими

еще ярче посреди ночи, и, казалось, не без удовольствия заметил в нем впечатление,

произведенное его рассказом. Действительно, путник наш не мог не ощутить какого-то тайно

врывавшегося в душу страха и с беспокойством посматривал вокруг. В это время поравнялись

они с сосной. Серебряный свет падал на печальные ветви ее, и отбрасывавшиеся от них тени,

будто продолжение их, переламливаясь о встречные деревья, ложились бесконечною лестницею на

землю. Ветер слегка покачивал вершину, и когда путник, немного проехав, оглянулся назад, то

ему показалось, что какой-нибудь неприязненный дух, приняв дикий, величественный образ,

медленно следовал за ним, печально покачивая угрюмою бородою я раскидывая темнозеленые

объятия свои в намерении схватить его.