Гетьман

изображающая беззаботного запорожца с бочонком водки, с надписью: "Кодак душа правдивая,

сорочки не мае", которую и доныне можно иногда встретить в Малороссии. Против дверей --

несколько икон, убранных калиною и зелеными цветами, а под ними на длинной деревянной доске

нарисованы сцены из священного писания: тут был Авраам, прицеливающийся из пистолета в

Исаака; святой Дамиян, сидящий на колу, и другие подобные. Подалее висело несколько

турецких саблей, ружье и разной величины пистолеты; неподвижный под образами стол, накрытый

чистою скатертью, шитою по краям красным шелком и потемневшим серебром; два странного вида

складных стула. В этом состояло убранство комнаты... Остраница между тем теперь только

заметил, что стол был уставлен деревянными блюдами с яйцами, маслом и бараниною. Первым его

делом было приблизиться к столу и утолить голод, который теперь начал сильнее докучать ему.

В это время вошла старая ключница с пасхой, с сметаной, сыром...

-- Вот тебе, паночиньку мой, и разговены! Вот тебе и сметанка!-- говорила она.-- Куда ж

как он проголодался, бедная дытына! Вот как не подавится, бедненький! А я-то думала, а я

хлопотала, а я бегала, как бы ему, моему сердечному... А вот господь сподобил, опять вижу

тебя. Охо, хо, хо!

Горпина опять было хотела всплакнуть, но запорожец Пудько, который начал было

подремывать,, ёидя возле насыщавшего свой голод рыцаря, устремил на нее глаза и проговорил:

-- Ну, ну, ну! попробуй только зареветь!..

Это остановило намерение Горпины...

-- Кушай, кушай, сынку мой! ешь на здоровье, ешь, я не мешаю тебе! Голубчик мой! Мы с

тобою только раз христосовались. Похристосуемся, мое серденько, похристосуемся!..

-- Еще и христосоваться!-- проговорил Пудько сквозь сон и схватил вместо пуги Горпинину

ногу.-- Пошла, проклятая баба!

-- Ступай, Горпино! полно тебе!-- проговорил, поднявшись, Остраница.-- А не то я,

несмотря на то, что ты стара и что няньчила меня, сниму со стены вот этот батог; видишь ты

этот батог?

Горпина, которая привыкла бояться повелительного голоса своего пана, немедленно

повиновалась.

-- Ну, Пудько, где ж Тарас? Что он делает? Что я его не вижу?

-- А что ж ему делать? Известно, что делает: спит где-нибудь.

-- Ну, так пойдем же и мы спать! только не в душной хате, а на вольной земле, под небом.

Запорожец натянул на себя кобеняк и пошел вслед за Остраницею из светлицы, в которой

чуть было не упал, зацепившись за что-то, лежавшее у порога, но голосу которое не дало,--

завернувшееся в кожух туловище. Остраница узнал Курника, но заметно было, что он хватил не

меньше других, потому что в его словах была страшная противоположность тому, что он говорил

в дверях. Даже самый образ выражения был не тот; множество слов вмешивалось таких, которых

странно и смешно было от него слышать. Заметно было, что на него много сделали влияния

запорожцы. "Эх, славная конница у запорожцев! Торо, торо, торо, гайда, гоп, гоп, гоп! Эка

славная конница у запорожцев! Торо, торо, гоп, гоп, гоп! Экая конница! Послушай, любезный,

скажи мне: какая у тебя конница? У меня конница запорожская. Откуда ты, мужичок? Зачем ты

пришел? Не могу, у меня конница запорожская! Торо, торо, торо, гоп, гоп, гоп!"-- и тому

подобное. Остраница попробовал было подойти к атаману, которого указал ему Пудько и который

лежал, подмостивши себе под голову бочонок, но услышал от него одни совершенно бессвязные

слова, из чего он заключил, что все гуляли, как следует, и решился оставить их в покое и

присоединиться к другим, которых храпение составляло самую фантастическую музыку. Скоро все

уснули.

ГЛАВА 4

Однако ж Остраница долго не мог заснуть; напрасно переворачивался он с боку на бок и

пробовал все положения: сон убегал его, а думы незваные приходили и силою ложились в его

мозгу. Итак, его приезд понапрасну; и столько приготовлений, столько забот -- всё

по-пустому! Она не хочет ехать с ним. Так вот это та любовь, та горячая, безграничная

любовь! Ей жаль матери: для матери готова она забыть свою любовь. Способна ли она для

страсти, когда может еще думать при нем об другом, об отце или матери? Нет, нет! Где любовь

настоящая, такая, как следует, там нет ни брата, ни отца. "Нет, я хочу,-- говорил он,

разбрасывая руками,-- чтоб она или меня одного, или никого не любила. Целуй, прижимай меня!

Пусть жар дыханья твоего пахнёт мне на щеки! Обнимая дрожащие груди твои, прижму тебя к

моим грудям... И еще при этом думать об другом!.. О, как чудно, как странно создана