Гетьман

женщина! Как приводит она в бешенство! Весь горишь! пламень в сердце, душно, тоска,

агония... а сама она, может, и не знает, что творит в нас; она себе так, как ни в чем не

бывало, глядит беспечно и не знает, что за муку произвела". Но между тем луна, плывшая

среди необозримого синего роскошного неба, и свежий воздух весенней ночи на время успокоили

его мысли. Они излились в длинном монологе, из которого, может быть, читатели узнают

сколько-нибудь жизнь героя. "И как же ей, в самом деле, оставить бедную мать, которая

когда-то ее лелеяла и которую теперь она лелеет, для которой нет ничего и не будет уже

ничего в мире, когда не будет ее дочери! Она одна для нее радость, пища, жизнь, защита от

отца. Нет, права она. И странная судьба моя! Отца я не видал: его убили на войне, когда

меня еще на свете не было. Матери я видел только посинелый и разрезанный труп. Она,

говорят, утонула. Ее вытянули мертвую И из утробы ее вырезали меня, бесчувственного,

неживого. Как мне спасли жизнь -- сам не знаю. Кто спас? Зачем спас? Лучше бы пропал, не

живши! Чужие призрели. Еще мал и глуп, я уже наездничал с запорожцами. Опять случай: меня

полонили татары. Не годится жить меж ними христианину, пить кобылье молоко, есть конину.

Однако ж я был весел душой; ну, вырвусь же когда-нибудь на волю! И вот приехал я на родину,

сирота-сиротою. Не встретил никого знакомого. Хотя бы собака была такая, которая знала меня

в детстве. Никого, никого! Однако ж, хотя грустная, а всё-таки радость была -- и печально,

и радостно! Больно было глядеть, как посмеивался католик православному народу, и вместе

весело. Подожди, ляше, увидишь, как растопчет тебя вольный рыцарский народ! Что же? Вот

тебе и похвалился! Увидел хорошую дивчину -- и всё позабыл, всё к чорту. Ох, очи, черные

очи! Захотел бог погубить людей за беззаконья, и послал вас. Собиралось компанейство

отмстить за ругательства над Христовой верой и за бесчестье народу. Я ни об чем не думал,

меня почти силою уже заставили схватиться за саблю. В недобрый час затеялась эта битва.

Что-то делают теперь в Польше коронный гетьман, сейм и полковники? Грех лежать на печке.

Еще бы можно было поправить; вражья потеря верно б была сильнее, когда бы ударил из засады

я. Бежат все запорожцы, увидав, что и Галькин отец держит вражью сторону. А всё вы, черные

брови, вы всему виной! И вот я снова приехал сюда с ватагою товарищей; но не правда, и

месть, и жажда искупить себе славу силой и кровью завели меня,-- всё вы, всё вы, черные

брови! Дивно диво -- любовь! Ни об чем не думаешь, ничего на свете не хочешь, только сидеть

бы возле ней, уставивши на нее очи, прижавши ближе к себе, так, чтобы пылающие щеки

коснулись щеки, и всё бы глядеть. Боже, как хороша она была, смеясь! Вот она глядит на

меня. СерденьКо мое, Галя, Галюночка, Галочка, Галюня, душка моя, крошка моя! Что-то теперь

делаешь ты? Верно, лежишь и думаешь обо мне! Нет, не могу, не в силах оставить тебя, не

оставлю ни за что... Как же придумать?.. Голова моя горит, а не знаю, что делать! Поеду к

королю, упрошу Ивана Остраницу: он добудет мне грамоту и королевское прощение, и тогда,

тогда... бог знает, что тогда будет! Только всё лучше, я буду близ нее жить..." Так

раздумывал и почти разговаривал сам с собою Остраница; уже он обнимал в мыслях и свою Галю;

вместе уже воображал себя с нею в одной светлице; они хозяйничают в этом земном рае... Но

настоящее опять вторгалось в это обворожительное будущее, и герой наш в досаде снова

разбрасывал руками; кобеняк слетел с плеч его. Его терзала мысль, каким образом объявить

запорожскому атаману, что теперь уже он оставляет свое предприятие и, стало быть, помощь

его больше не нужна.

 

ГЛАВА 5

Как только проснулся Остраница, то увидел весь двор, наполненный народом: усы,

байбараки, женские парчевые кораблики, белые намитки, синие кунтуши; одним словом, двор

представлял игрушечную лавку, или блюдо винегрета, или, еще лучше, пестрый турецкий платок.

Со всею этою кучею народа он должен был перецеловаться и принять неимоверное множество яиц,

подносимых в шапках, в платках, уток, гусей и прочего -- обыкновенную дань, которую

подносили поселяне своему господину, который, с своей стороны, должен был отблагодарить

угощением. Подносимое принято; и так как яйца, будучи сложены в кучу, казались пирамидою

ядер, выставленных на крепости, то против этого хозяин выкатил две страшные бочки горелки

для всех гостей, и хуторянцы сделали самое страшное вторжение. Поглаживая усы, толпа

нетерпеливо ждала вступить в бой с этим драгоценным неприятелем. И между тем как одна толпа

бросилась на столы, трещавшие под баранами, жареными поросятами с хреном, а другая к

пустившему хмельный водопад, боясь ослушаться власти атамана, который наконец гостей

принимал, держа в руках плеть. Он хлестал ею одного из подчиненных своих, который стоял

неподвижно, но только почесываясь я стараясь удерживать свои стенания при каждом ударе.

Атаман приговаривал таким дружеским образом, что если бы не было в руках плети, то можно

подумать, что он ласкает родного сына. "Вот это тебе, голубчик, за то, чтоб ты знал, как

почитать старших! Вот тебе, любезный, еще на придачу! А вот еще один раз! Вот тебе еще