Гетьман

Уже дорога становилась шире, и наконец открылась равнина, раздольная, ограниченная, как

рамами, синеватыми вдали горами и лесами, сквозь которые искрами серебра блестела

прерванная нить реки и под нею стлались хутора. Здесь путешественник наш остановился, встал

с коня и, как будто в усталости или в желании собраться с мыслями, стал поваживать по лбу.

Долго стоял он в таком положении, наконец, как бы решившись на что, сел на коня и, уже не

останавливаясь более, поехал в ту сторону, где на косогоре синели сады и, по мере

приближения, становились белее разбросанные хаты. Посреди хутора, "ад прудом, находилась,

вся закрытая вишневыми и сливными деревьями, светлица. Очеретяная ее крыша, местами

поросшая зеленью, на которой ярко отливалась желтая свежая заплата, с белою трубою,

покрытою китайскою черною крышею, была очень хороша. В ту минуту солнце стало кидать лучи

уже вечерние, и тогда нежный серебророзовый колер цветущих дерев становился пурпурным.

Путешественник слез с коня и, держа его за повод, пошел пешком через плотину, стараясь идти

как можно тише. Полощущиеся утки покрывали пруд; через плотину девочка лет семи гнала

гусей.

-- Дома пан? -- спросил путешественник.

-- Дома, -- отвечала девочка, разинув рот и став совершенно в машинальное положение.

-- А пани?

-- И пани дома.

-- А панночка? -- Это слово произнес путешественник как-то тише и с каким-то страхом.

-- И панночка дома.

-- Умная девочка! Я дам тебе пряник. А как сделаешь то, что я скажу, дам и другой, еще

и злотый.

-- Дай! -- говорила простодушие девочка, протягивая руку.

-- Дам, только пойди наперед к панночке и скажи, чтоб она на минуту вышла; скажи, что

одна баба старая дожидается ее. Слышишь? Ну, скажешь ли ты так?

-- Скажу.

-- Как же ты скажешь ей?

-- Не знаю.

Рыцарь засмеялся и повторил ей снова те самые слова; и наконец, уверившись, что она

совершенно поняла, отпустил ее вперед, а сам, в ожидании, сел под вербою.

Не прошло несколько минут, как мелькнула между деревьев белая сорочка, и девушка лет

осьмнадцати стала спускаться к гребле. Шелковая плахта и кашемировая запаска туго

обхватывали стан ее, так что формы ее были как будто отлиты. Стройная роскошь совершенно

нежных членов не была скрыта. Широкие рукава, шитые красным шелком и все в мережках,

спускались с плеча, и обнаженное плечо, слегка зарумянившееся, выказывалось мило, как

спеющее яблоко, тогда как на груди под сорочкою упруго трепетали молодые перси. Сходя на

плотину, она подняла дотоле опущенную голову, и черные очи и брови мелькнули как молния.

Это не была совершенно правильная голова, правильное лицо, совершенно приближавшееся к

греческому: ничего в ней не было законно, прекрасно-правильно; ни одна черта лица, ничто

не соответствовало с положенными правилами красоты. Но в этом своенравном, несколько

смугловатом лице что-то было такое, что вдруг поражало. Всякий взгляд ее полонил сердце,

душа занималась, и дыхание отрывисто становилось.

-- Откудова ты, человек добрый? -- спросила она, увидев козака.

-- А из Запорожья, панночка; зашел сюда по просьбе одного пана, коли милости вашей

известно,-- Остраницы.

Девушка вспыхнула.

-- А ты видел его?

-- Видел. Слушай...

-- Нет, говори по правде! Еще раз: видел? --- Видел.

-- Забожись!

-- Ей богу!

-- Ну, теперь я верю,-- повторила она, немного успокоившись.-- Где ж ты его видел? Что,

он не позабыл меня?

-- Тебя позабыть, моя Ганночко, мое серденько, дорогой ты кристалл мой, голубочко моя!

Разве хочется мне быть растоптану татарским конем?.. -- Тут он схватил ее за руки и посадил

подле себя. Удивление девушки так было велико, что она краснела и бледнела, не произнося ни

одного слова.

-- Как ты сюда прилетел? -- говорила она топотом. -- Тебя поймают. Еще никто не позабыл

про тебя. Ляхи еще не вышли из Украины.

-- Не бойся, моя голубочка, я не один, не поймают. Со мною соберется кой-кто из наших.